Мне так необходимо было тогда верить, чтобы жить, что я бессознательно скрывал от себя противоречия и неясности вероучения. Но это осмысливание обрядов имело предел. Если ектения все яснее и яснее становилась для меня в главных своих словах, если я объяснял себе кое-как слова: «и Владычицу нашу Пресвятую Богородицу и всех святых, помянувши, сами себе, и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предадим», - если я объяснял частое повторение молитв о царе и его родных тем, что они более подлежат искушению, чем другие, и потому более требуют молитв, то молитвы о покорении под нози врага и супостата, если я их объяснял тем, что враг есть зло, - молитвы эти и другие, как херувимская и все таинство проскомидии или «взбранной воеводе» и т.п., почти две трети всех служб, - или вовсе не имели объяснений, или я чувствовал, что я, подводя им объяснения, лгу и тем совсем разрушаю свое отношение к Богу, теряя совершенно всякую возможность веры.
То же я испытывал при праздновании главных праздников. Помнить день субботний, т.е. посвятить один день на обращение к Богу, мне было понятно. Но главный праздник был воспоминание о событии воскресения, действительность которого я не мог себе представить и понять. И этим именем воскресенья назывался еженедельно празднуемый день. И в эти дни совершалось таинство евхаристии, которое было мне совершенно непонятно. Остальные все двенадцать праздников, кроме Рождества, были воспоминания о чудесах, о том, о чем я старался не думать, чтобы не отрицать: Вознесение, Пятидесятница, Богоявление, Покров и т.д. При праздновании этих праздников, чувствуя, что приписывается важность тому самому, что для меня составляет самую обратную важность, я или придумывал успокоивавшие меня объяснения, или закрывал глаза, чтобы не видать того, что соблазняет меня.
Сильнее всего это происходило со мною при участии в самых обычных таинствах, считаемых самыми важными: крещении и причастии. Тут не только я сталкивался с не то что непонятными, но вполне понятными действиями: действия эти казались мне соблазнительными, и я был поставляем в дилемму - или лгать, или отбросить.
Никогда не забуду мучительного чувства, испытанного мною в тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Службы, исповедь, правила - все это было мне понятно и производило во мне радостное сознание того, что смысл жизни открывается мне. Самое причастие я объяснял себе как действие, совершаемое в воспоминание Христа и означающее очищение от греха и полное восприятие учения Христа. Если это объяснение и было искусственно, то я не замечал его искусственности. Мне так радостно было, унижаясь и смиряясь перед духовником, простым робким священником, выворачивать всю грязь своей души, каясь в своих пороках, так радостно было сливаться мыслями с стремлениями отцов, писавших молитвы правил, так радостно было единение со всеми веровавшими и верующими, что я и не чувствовал искусственности моего объяснения. Но когда я подошел к царским дверям и священник заставил меня повторить то, что я верю, что то, что я буду глотать, есть истинное тело и кровь, меня резнуло по сердцу; это мало что фальшивая нота, это - жестокое требование кого-то такого, который, очевидно, никогда и не знал, что такое вера.
Но я теперь позволяю себе говорить, что это было жестокое требование, тогда же я и не подумал этого, - мне только было невыразимо больно. Я уже не был в том положении, в каком я был в молодости, думая, что все в жизни ясно; я пришел ведь к вере потому, что, помимо веры, я ничего, наверное ничего, не нашел, кроме погибели, поэтому откидывать эту веру нельзя было, и я покорился. И я нашел в своей душе чувство, которое помогло мне перенести это. Это было чувство самоунижения и смирения. Я смирился, проглотил эту кровь и тело без кощунственного чувства, с желанием поверить, но удар уже был нанесен. И, зная вперед, что ожидает меня, я уже не мог идти в другой раз.
Я продолжал точно так же исполнять обряды церкви и все еще верил, что в том вероучении, которому я следовал, была истина, и со мною происходило то, что теперь мне ясно, но тогда казалось странным.
Слушал я разговор безграмотного мужика-странника о Боге, о вере, о жизни, о спасении, и знание веры открылось мне. Сближался я с народом, слушая его суждения о жизни, о вере, и я все больше и больше понимал истину. То же было со мной при чтении Четьи-Минеи и Прологов; это стало любимым моим чтением. Исключая чудеса, смотря на них как на фабулу, выражающую мысль, чтение это открывало мне смысл жизни. Там были жития Макария Великого, Иоасафа-царевича (история Будды), там были слова Иоанна Златоуста, слова о путнике в колодце, о монахе, нашедшем золото, о Петре-мытаре; там - история мучеников, всех заявлявших одно, что смерть не исключает жизни; там - история и спасшихся безграмотных, глупых и не знающих ничего об учениях церкви.
Но стоило мне сойтись с учеными верующими или взять их книги, как какое-то сомнение в себе, недовольство, озлобление спора возникали во мне, и я чувствовал, что я, чем больше вникаю в их речи, тем больше отдаляюсь от истины и иду к пропасти.

XV

Сколько раз я завидовал мужикам за их безграмотность и неученость. Из тех положений веры, из которых для меня выходили явные бессмыслицы, для них не выходило ничего ложного; они могли принимать их и могли верить в истину, в ту истину, в которую и я верил. Только для меня, несчастного, ясно было, что истина тончайшими нитями переплетена с ложью и что я не могу принять ее в таком виде.
Так я жил года три, и первое время, когда я как оглашенный только понемногу приобщался к истине, только руководимый чутьем шел туда, где мне казалось светлее, эти столкновения менее поражали меня. Когда я не понимал чего-нибудь, я говорил себе: «Я виноват, я дурен». Но чем больше я стал проникаться теми истинами, которым я учился, чем более они становились основой жизни, тем тяжелее, разительнее стали эти столкновения и тем резче становилась та черта, которая есть между тем, чего я не понимаю, потому что не умею понимать, и тем, чего нельзя понять иначе, как солгав перед самим собою.
Несмотря на эти сомнения и страдания, я еще держался православия. Но явились вопросы жизни, которые надо было разрешить, и тут разрешение этих вопросов церковью противное самым основам той веры, которою я жил, окончательно заставило меня отречься от возможности общения с православием. Вопросы эти были, во-первых, отношение церкви православной к другим церквам - к католичеству и к так называемым раскольникам. В это время, вследствие моего интереса к вере, я сближался с верующими разных исповеданий: католиками, протестантами, старообрядцами, молоканами и др. И много я встречал из них людей нравственно высоких и истинно верующих. Я желал быть братом этих людей. И что же? - То учение, которое обещало мне соединить всех единою верою и любовью, это самое учение в лице своих лучших представителей сказало мне, что это все люди, находящиеся во лжи, что то, что дает им силу жизни, есть искушение дьявола и что мы одни в обладании единой возможной истины. И я увидал, что всех, не исповедующих одинаково с нами веру, православные считают еретиками, точь-в-точь так же, как католики и другие считают православие еретичеством; я увидал, что ко всем, не исповедующим внешними символами и словами свою веру так же, как православие, - православие, хотя и пытается скрыть это, относится враждебно, как оно и должно быть, во-первых, потому, что утверждение о том, что ты во лжи, а я в истине, есть самое жестокое слово, которое может сказать один человек другому, и, во-вторых, потому, что человек, любящий детей и братьев своих, не может не относиться враждебно к людям, желающим обратить его детей и братьев в веру ложную. И враждебность эта усиливается по мере большего знания вероучения. И мне, полагавшему истину в единении любви, невольно бросилось в глаза то, что самое вероучение разрушает то, что оно должно произвести.
Соблазн этот до такой степени очевиден, до такой степени нам, образованным людям, живавшим в странах, где исповедуются разные веры, и видавшим то презрительное, самоуверенное, непоколебимое отрицание, с которым относится католик к православному и протестанту, православный к католику и протестанту и протестант к обоим, и такое же отношение старообрядца, пашковца, шекера и всех вер, что самая очевидность соблазна в первое время озадачивает. Говоришь себе: да не может же быть, чтобы это было так просто, и все-таки люди не видали бы того, что если два утверждения друг друга отрицают, то ни в том, ни в другом нет той единой истины, какою должна быть вера. Что-нибудь тут есть. Есть какое-нибудь объяснение, - и я думал, что есть, и отыскивал это объяснение, и читал все, что мог, по этому предмету, и советовался со всеми, с кем мог. И не получал никакого объяснения, кроме того же самого, по которому сумские гусары считают, что первый полк в мире Сумский гусарский, а желтые уланы считают, что первый полк в мире - это желтые уланы. Духовные лица всех разных исповеданий, лучшие представители из них, ничего не сказали мне, как только то, что они верят, что они в истине, а те в заблуждении, и что все, что они могут, это молиться о них. Я ездил к архимандритам, архиереям, старцам, схимникам и спрашивал, и никто никакой попытки не сделал объяснить мне этот соблазн. Один только из них разъяснил мне все, но разъяснил так, что я уж больше ни у кого не спрашивал.
Я говорил о том, что для всякого неверующего, обращающегося к вере (а подлежит этому обращению все наше молодое поколение), этот вопрос представляется первым: почему истина не в лютеранстве, не в католицизме, а в православии? Его учат в гимназии, и ему нельзя не знать, - как этого не знает мужик, - что протестант, католик так же точно утверждают единую истинность своей веры. Исторические доказательства, подгибаемые каждым исповеданием в свою сторону, недостаточны. Нельзя ли, - говорил я, - выше понимать учение, так, чтобы с высоты учения исчезали бы различия, как они исчезают для истинно верующего? Нельзя ли идти дальше по тому пути, по которому мы идем с старообрядцами? Они утверждали, что крест, аллилуйя и хождение вокруг алтаря у нас другие. Мы сказали: вы верите в Никейский Символ, в семь таинств, и мы верим. Давайте же держаться этого, а в остальном делайте, как хотите. Мы соединились с ними тем, что поставили существенное в вере выше несущественного. Теперь с католиками нельзя ли сказать: вы верите в то-то и то-то, в главное, а по отношению к filioque и папе делайте, как хотите. Нельзя ли того же сказать и протестантам, соединившись с ними на главном? Собеседник мой согласился с моей мыслью, но сказал мне, что такие уступки произведут нарекания на духовную власть в том, что она отступает от веры предков, и произведут раскол, а призвание духовной власти - блюсти во всей чистоте греко-российскую православную веру, переданную ей от предков.
И я все понял. Я ищу веры, силы жизни, а они ищут наилучшего средства исполнения перед людьми известных человеческих обязанностей. И, исполняя эти человеческие дела, они и исполняют их по-человечески. Сколько бы ни говорили они о своем сожалении о заблудших братьях, о молитвах о них, возносимых у престола Всевышнего, - для исполнения человеческих дел нужно насилие, и оно всегда прилагалось, прилагается и будет прилагаться. Если два исповедания считают себя в истине, а друг друга во лжи, то, желая привлечь братьев к истине, они будут проповедовать свое учение. А если ложное учение проповедуется неопытным сынам церкви, находящейся в истине, то церковь эта не может не сжечь книги, не удалить человека, соблазняющего сынов ее. Что же делать с тем, горящим огнем ложной, по мнению православия, веры сектантом, который в самом важном деле жизни, в вере, соблазняет сынов церкви? Что же с ним делать, как не отрубить ему голову или не запереть его? При Алексее Михайловиче сжигали на костре, т.е. по времени прилагали высшую меру наказания; в наше время прилагают тоже высшую меру - запирают в одиночное заключение. И я обратил внимание на то, что делается во имя вероисповедания, и ужаснулся, и уже почти совсем отрекся от православия.
Второе отношение церкви к жизненным вопросам было отношение ее к войне и казням.
В это время случилась война в России. И русские стали во имя христианской любви убивать своих братьев. Не думать об этом нельзя было. Не видеть, что убийство есть зло, противное самым первым основам всякой веры, нельзя было. А вместе с тем в церквах молились об успехе нашего оружия, и учители веры признавали это убийство делом, вытекающим из веры. И не только эти убийства на войне, но во время тех смут, которые последовали за войной, я видел членов церкви, учителей ее, монахов, схимников, которые одобряли убийство заблудших беспомощных юношей. И я обратил внимание на все то, что делается людьми, исповедующими христианство, и ужаснулся.

XVI

И я перестал сомневаться, а убедился вполне, что в том знании веры, к которому я присоединился, не все истина. Прежде я бы сказал, что все вероучение ложно; но теперь нельзя было этого сказать. Весь народ имел знание истины, это было несомненно, потому что иначе он бы не жил. Кроме того, это знание истины уже мне было доступно, я уже жил им и чувствовал всю его правду; но в этом же знании была и ложь. И в этом я не мог сомневаться. И все то, что прежде отталкивало меня, теперь живо предстало передо мною. Хотя я и видел то, что во всем народе меньше было той примеси оттолкнувшей меня лжи, чем в представителях церкви, - я все-таки видел, что и в верованиях народа ложь примешана была к истине.
Но откуда взялась ложь и откуда взялась истина? И ложь и истина переданы тем, что называют церковью. И ложь и истина заключаются в предании, в так называемом Священном Предании и Писании.
И волей-неволей я приведен к изучению, исследованию этого писания и предания, - исследованию, которого я так боялся до сих пор.
И я обратился к изучению того самого богословия, которое я когда-то с таким презрением откинул как ненужное. Тогда оно казалось мне рядом ненужных бессмыслиц, тогда со всех сторон окружали меня явления жизни, казавшиеся мне ясными и исполненными смысла; теперь же я бы и рад откинуть то, что не лезет в здоровую голову, но деваться некуда. На этом вероучении зиждется, или, по крайней мере, неразрывно связано с ним, то единое знание смысла жизни, которое открылось мне. Как ни кажется оно мне дико на мой старый твердый ум, это - одна надежда спасения. Надо осторожно, внимательно рассмотреть его, для того чтобы понять его, даже и не то, что понять, как я понимаю положение науки. Я этого не ищу и не могу искать, зная особенность знания веры. Я не буду искать объяснения всего. Я знаю, что объяснение всего должно скрываться, как начало всего, в бесконечности. Но я хочу понять так, чтобы быть приведенным к неизбежно необъяснимому: я хочу, чтобы все то, что необъяснимо, было таково не потому, что требования моего ума неправильны (они правильны, и вне их я ничего понять не могу), но потому, что я вижу пределы своего ума. Я хочу понять так, чтобы всякое необъяснимое положение представлялось мне как необходимость разума же, а не как обязательство поверить.
Что в учении есть истина, это мне несомненно; но несомненно и то, что в нем есть ложь, и я должен найти истину и ложь и отделить одно от другого. И вот я приступил к этому. Что я нашел в этом учении ложного, что я нашел истинного и к каким выводам я пришел, составляет следующие части сочинения, которое, если оно того стоит и нужно кому-нибудь, вероятно, будет когда-нибудь и где-нибудь напечатано.
1879 г.
* * *
Это было написано мною три года тому назад. Эти части будут напечатаны.
Теперь, пересматривая это и возвращаясь к тому ходу мысли и к тем чувствам, которые были во мне, когда я все это переживал, я на днях увидал сон. Сон этот выразил для меня в сжатом образе все то, что я пережил и описал, и потому думаю, что и для тех, которые поняли меня, описание этого сна освежит, уяснит и соберет в одно все то, что так длинно рассказано на этих страницах. Вот этот сон:
Вижу я, что лежу на постели. И мне ни хорошо, ни дурно, я лежу на спине. Но я начинаю думать о том, хорошо ли мне лежать; и что-то, мне кажется, неловко ногам: коротко ли, неровно ли, но неловко что-то; я пошевеливаю ногами и вместе с тем начинаю обдумывать, как и на чем я лежу, чего мне до тех пор не приходило в голову. И, наблюдая свою постель, я вижу, что лежу на плетеных веревочных помочах, прикрепленных к бочинам кровати. Ступни мои лежат на одной такой помочи, голени - на другой, ногам неловко. Я почему-то знаю, что помочи эти можно передвигать. И движением ног отталкиваю крайнюю помочу под ногами. Мне кажется, что так будет покойнее. Но я оттолкнул ее слишком далеко, хочу захватить ее ногами, но с этим движеньем выскальзывает из-под голеней и другая помоча, и ноги мои свешиваются. Я делаю движение всем телом, чтобы справиться, вполне уверенный, что я сейчас устроюсь; но с этим движением выскальзывают и перемещаются подо мной еще и другие помочи, и я вижу, что дело совсем портится: весь низ моего тела спускается и висит, ноги не достают до земли. Я держусь только верхом спины, и мне становится не только неловко, но отчего-то жутко. Тут только я спрашиваю себя то, чего мне прежде и не приходило в голову. Я спрашиваю себя: где я и на чем я лежу? И начинаю оглядываться и прежде всего гляжу вниз, туда, куда свисло мое тело и куда, я чувствую, что должен упасть сейчас. Я гляжу вниз и не верю своим глазам. Не то что я на высоте, подобной высоте высочайшей башни или горы, а я на такой высоте, какую я не мог никогда вообразить себе.
Я не могу даже разобрать - вижу ли я что-нибудь там, внизу, в той бездонной пропасти, над которой я вишу и куда меня тянет. Сердце сжимается, и я испытываю ужас. Смотреть туда ужасно. Если я буду смотреть туда, я чувствую, что я сейчас соскользну с последних помочей и погибну. Я не смотрю, но не смотреть еще хуже, потому что я думаю о том, что будет со мной сейчас, когда я сорвусь с последних помочей. И я чувствую, что от ужаса я теряю последнюю державу и медленно скольжу по спине ниже и ниже. Еще мгновенье, и я оторвусь. И тогда приходит мне мысль: не может это быть правда. Это сон. Проснись. Я пытаюсь проснуться и не могу. Что же делать, что же делать? спрашиваю я себя и взглядываю вверх. Вверху тоже бездна. Я смотрю в эту бездну неба и стараюсь забыть о бездне внизу, и, действительно, я забываю. Бесконечность внизу отталкивает и ужасает меня; бесконечность вверху притягивает и утверждает меня. Я так же вишу на последних, не выскочивших еще из-под меня помочах над пропастью; я знаю, что вишу, но я смотрю только вверх, и страх мой проходит. Как это бывает во сне, какой-то голос говорит: «Заметь это, это оно!» - и я гляжу все дальше и дальше в бесконечность вверху и чувствую, что я успокаиваюсь, помню все, что было, и вспоминаю, как это все случилось: как я шевелил ногами, как я повис, как я ужаснулся и как спасся от ужаса тем, что стал глядеть вверх. И я спрашиваю себя: ну, а теперь что же, я вишу все так же? И я не столько оглядываюсь, сколько всем телом своим испытываю ту точку опоры, на которой я держусь. И вижу, что я уж не вишу и не падаю, а держусь крепко. Я спрашиваю себя, как я держусь, ощупываюсь, оглядываюсь и вижу, что подо мной, под серединой моего тела, одна помоча, и что, глядя вверх, я лежу на ней в самом устойчивом равновесии, что она одна и держала прежде. И тут, как это бывает во сне, мне представляется тот механизм, посредством которого я держусь, очень естественным, понятным и несомненным, несмотря на то, что наяву этот механизм не имеет никакого смысла. Я во сне даже удивляюсь, как я не понимал этого раньше. Оказывается, что в головах у меня стоит столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому тонкому столбу не на чем. Потом от столба проведена петля как-то очень хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле серединой тела и смотришь вверх, то даже и вопроса не может быть о падении. Все это мне было ясно, и я был рад и спокоен. И как будто кто-то мне говорит: смотри же, запомни.
И я проснулся.
1882 г.

Берег – это был бог, направление – это было предание, весла – это была данная мне свобода выгрестись к берегу – соединиться с богом. Итак, сила жизни возобновилась во мне, и я опять начал жить.

XIII

Отношение мое к вере теперь и тогда было совершенно различное. Прежде сама жизнь казалась мне исполненной смысла, и вера представлялась произвольным утверждением каких-то совершенно ненужных мне, неразумных и не связанных с жизнью положений. Я спросил себя тогда, какой смысл имеют эти положения, и, убедившись, что они не имеют его, откинул их. Теперь же, напротив, я твердо знал, что жизнь моя не имеет и не может иметь никакого смысла, и положения веры не только не представлялись мне ненужными, но я несомненным опытом был приведен к убеждению, что только эти положения веры дают смысл жизни. Прежде я смотрел на них как на совершенно ненужную тарабарскую грамоту, теперь же, если я не понимал их, то знал, что в них смысл, и говорил себе, что надо учиться понимать их.

Я делал следующее рассуждение. Я говорил себе: знание веры вытекает, как и все человечество с его разумом, из таинственного начала. Это начало есть бог, начало и тела человеческого, и его разума. Как преемственно от бога дошло до меня мое тело, так дошли до меня мой разум и мое постигновение жизни, и потому все те ступени развития этого постигновения жизни не могут быть ложны. Все то, во что истинно верят люди, должно быть истина; она может быть различно выражаема, но ложью она не может быть, и потому если она мне представляется ложью, то это значит только то, что я не понимаю ее. Кроме того, я говорил себе: сущность всякой веры состоит в том, что она придает жизни такой смысл, который не уничтожается смертью. Естественно, что для того, чтобы вера могла отвечать на вопрос умирающего в роскоши царя, замученного работой старика раба, несмышленого ребенка, мудрого старца, полоумной старухи, молодой счастливой женщины, мятущегося страстями юноши, всех людей при самых разнообразных условиях жизни и образования, – естественно, если есть один ответ, отвечающий на вечный один вопрос жизни: «зачем я живу, что выйдет из моей жизни?» – то ответ этот, хотя единый по существу своему, должен быть бесконечно разнообразен в своих проявлениях; и чем единее, чем истиннее, глубже этот ответ, тем, естественно, страннее и уродливее он должен являться в своих попытках выражения, сообразно образованию и положению каждого. Но рассуждения эти, оправдывающие для меня странность обрядовой стороны веры, были все-таки недостаточны для того, чтобы я сам, в том единственном для меня деле жизни, в вере, позволил бы себе делать поступки, в которых бы я сомневался. Я желал всеми силами души быть в состоянии слиться с народом, исполняя обрядовую сторону его веры; но я не мог этого сделать. Я чувствовал, что я лгал бы перед собой, насмеялся бы над тем, что для меня свято, если бы я делал это. Но тут мне на помощь явились новые, наши русские богословские сочинения.

По объяснению этих богословов основной догмат веры есть непогрешимая церковь. Из признания этого догмата вытекает, как необходимое последствие, истинность всего исповедуемого церковью. Церковь, как собрание верующих, соединенных любовью и потому имеющих истинное знание, сделалась основой моей веры. Я говорил себе, что божеская истина не может быть доступна одному человеку, она открывается только всей совокупности людей, соединенных любовью. Для того чтобы постигнуть истину, надо не разделяться; а для того чтобы не разделяться, надо любить и примиряться с тем, с чем не согласен. Истина откроется любви, и потому, если ты не подчиняешься обрядам церкви, ты нарушаешь любовь; а нарушая любовь, ты лишаешься возможности познать истину. Я не видал тогда софизма, находящегося в этом рассуждении. Я не видал тогда того, что единение в любви может дать величайшую любовь, но никак не богословскую истину, выраженную определенными словами в Никейском символе, не видал и того, что любовь никак не может сделать известное выражение истины обязательным для единения. Я не видал тогда ошибки этого рассуждения и благодаря ему получил возможность принять и исполнять все обряды православной церкви, не понимая большую часть их. Я старался тогда всеми силами души избегать всяких рассуждений, противоречий и пытался объяснить, сколько возможно разумно, те положения церковные, с которыми я сталкивался.

Писателя неотступно преследует мысль о трагическом положении России: «Переполненная Сибирь, тюрьмы, война, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей…» Бедственное положение народа воспринимает как свое личное несчастье, о котором невозможно ни на мгновение забыть. С. А. Толстая записывает в своем дневнике: «…страдание о несчастьях, несправедливости людей, о бедности их, о заключенных в тюрьмах, о злобе людей, об угнетении - все это действует на его впечатлительную душу и сжигает его существование». Продолжая дело, начатое еще «Войной и миром», писатель углубляется в изучение прошлого России, чтобы найти истоки и объяснение настоящего.

Толстой возобновляет работу над романом о Петровской эпохе, прерванную писанием «Анны Карениной». Эта работа вновь возвращает его к теме декабризма, которая привела писателя в 60-е годы к «Войне и миру». В конце 70-х годов оба замысла слились в один - поистине колоссальный: Толстой задумал эпопею, которая должна была охватить целое столетие, от времени Петра до восстания декабристов. Этот замысел остался в набросках. Исторические изыскания писателя углубили его интерес к народной жизни. Он критически смотрит на труды ученых, сводивших историю России к истории царствований и завоеваний, и приходит к мысли, что главный герой истории - народ. Толстой изучает положение трудящихся масс в современной ему России и ведет себя не как сторонний наблюдатель, а как защитник угнетенных: организует помощь голодающим крестьянам, посещает суды и тюрьмы, вступаясь за невинно осужденных.

Участие писателя в жизни народа проявлялось и в его педагогической деятельности. Особенно активной она стала в 70-е годы. Толстой, по его словам, хочет образования для народа, чтобы спасти тонущих Пушкиных и Ломоносовых, которые «кишат в каждой школе». В начале 80-х годов Толстой участвует во Всероссийской переписи населения. Он берет на себя работу в так называемой «Ржановской крепости» - московском притоне «самой страшной нищеты и разврата». «Отбросы общества», живущие здесь, в глазах писателя - такие же люди, как и все. Толстой хочет помочь им «встать на ноги». Ему кажется, что можно возбудить сочувствие общества к этим несчастным, что можно добиться «любовного общения» богатых с нищими, и все дело лишь в том, чтобы богатые поняли необходимость жить «по-божески».

Но на каждом шагу Толстой видит иное: господствующие классы идут на любые преступления, чтобы удержать свою власть, свои богатства. Вот какой рисуется Толстому Москва, куда он переехал с семьей в 1881 году: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегали их оргию ‘, и пируют». Весь этот ужас Толстой воспринимает так остро, что ему начинает казаться недопустимым его собственное материальное благополучие.

Он отказывается от привычных условий жизни, занимается физическим трудом: колет дрова, возит воду. «Стоит войти в рабочее жилье - душа расцветает»,- записывает Толстой в дневнике. А дома он не находит себе места. «Скучно. Тяжело. Праздность. Жир… тяжело, тяжело. Просвета нет. Чаще манит смерть».

Записи такого рода теперь наполняют его дневники. Все чаще и чаще Толстой говорит о неизбежности «рабочей революции с ужасами разрушений и убийств». Он считает революцию возмездием за угнетение народа и злодеяния господ, но не верит, что в ней - спасительный выход для России. Где же спасение? Этот вопрос становится для писателя все мучительнее. Ему кажется, что зло, насилие нельзя искоренить с помощью насилия, что лишь единение людей в духе заветбв древнего христианства может спасти Россию и человечество. Он провозглашает принцип «непротивления злу насилием».

«…У меня теперь одно желание в жизни,- пишет Толстой,- это никого не огорчить, не оскорбить, никому - палачу, ростовщику - не сделать неприятного, а постараться полюбить их». Вместе с тем писатель видит, что палачи и ростовщики неподатливы на проповедь любви. «Все сильнее и сильнее потребность обличения»,- признается Толстой. И он обличает яростно и гневно бесчеловечность правительства, лицемерие церкви, праздность и разврат господствующих классов.

В начале 80-х годов завершился давно назревавший перелом в мировоззрении Толстого. В своей «Исповеди» (1879-1882) Толстой пишет: «Я отрекся от жизни нашего круга». Писатель осуждает всю свою прежнюю деятельность и даже участие в обороне Севастополя. Все это представляется ему теперь проявлением тщеславия, гордости, корыстолюбия, которые свойственны «господам». Толстой говорит о своем желании жить жизнью трудового народа, верить его верой. Он думает, что для этого нужно «отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым».

В произведениях писателя находит свое выражение возмущение и протест широчайших масс, страдающих от экономического и политического бесправия. В статье «Л. Н. Толстой и современное рабочее движение» (1910) В. И. Ленин говорит: «По рождению и воспитанию Толстой принадлежал к высшей помещичьей знати в России,- он порвал со всеми привычными взглядами этой среды и, в своих последних произведениях, обрушился со страстной критикой на все современные государственные, церковные, общественные, экономические порядки, основанные на порабощении масс, на нищете их, на разорении крестьян и мелких хозяев вообще, на насилии и лицемерии, которые сверху донизу пропитывают всю современную жизнь». Идейные искания Толстого не прекращались до последнего дня жизни.

Но, как бы ни развивались далее его взгляды, основойих остается защита интересов многомиллионных крестьянских масс. И когда в России бушевала первая революционная буря, Толстой писал: «Я во всей этой революции состою в звании… адвоката 100-миллионного земледельческого народа» (1905). Мировоззрение Толстого, ставшего, по словам Ленина, первым «мужиком в литературе», нашло выражение во многих его произведениях, написанных в 80-90-е и в 900-е годы: в рассказах, пьесах, статьях, в последнем из его романов - «Воскресении».

«Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц,- весна была весною даже и в городе.

Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребали ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемухи распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по — весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем.

Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди - большие, взрослые люди - не переставали обманывать и мучить себя и друг друга. Люди считали, что священно и важно не это весеннее утро, не эта красота мира божия, данная для блага всех существ,- красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, что они сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом».

Так начинается роман Л. Н. Толстого «Воскресение». В сложных предложениях, развернутых периодах, типичных для манеры Толстого, освещены разные стороны жизни, противопоставленные друг другу. Вчитайтесь еще раз в эти строки и скажите, что это: описание весеннего утра в городе или раздумья автора о природе и обществе? Торжественный гимн радостям простой, естественной жизни или гневное обличение людей, живущих не так как надо?.. Здесь все слилось воедино: эпическое и лирическое начала, описание и проповедь, повествование о событиях и выражение чувств автора. Такое слияние характерно для всего произведения.

Изображение двух человеческих судеб составляет его основу. Князь Нехлюдов, будучи присяжным в суде, узнает в подсудимой, обвиняемой в убийстве, женщину, которую он много лет тому назад соблазнил и бросил. Обманутая и оскорбленная им Катюша Маслова попадает в публичный дом и, потеряв веру в людей, в правду, в добро и справедливость, оказывается на грани духовной смерти. Иными путями - ведя роскошную и развратную жизнь, забыв о правде и добре,- идет к окончательному нравственному падению и Нехлюдов. Встреча этих людей спасает их обоих от гибели, способствует воскрешению подлинно человеческого начала в их душах. Катюша невинно осуждена. Нехлюдов пытается облегчить ее участь.

Сначала Катюша враждебно относится к нему. Она не хочет и не может простить человека, который ее погубил, считает, что мотивы, побуждающие Нехлюдова заботиться о ее судьбе, эгоистичны. «Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись!» - бросает она в лицо Нехлюдову гневные слова. Но по мере воскрешения души возрождается и прежнее чувство любви. И Нехлюдов меняется на глазах Катюши. Он идет за ней в Сибирь, хочет на ней жениться. Но она отказывается от этого брака, так как боится, что он, не любя ее, лишь из чувства долга решается связать с каторжной свою судьбу. Катюша находит друга - революционера Симонсона. Обновление человеческой души показано как процесс естественный и прекрасный, подобный оживлению весенней природы. Воскресшая любовь к Нехлюдову, общение с простыми, честными и добрыми людьми - все это помогает Катюше вернуться к той чистой жизни, которою жила она в юности. Она снова обретает веру в человека, в правду, в добро. Постепенно узнавая жизнь угнетенных, обездоленных, начинает отличать добро от зла и Нехлюдов. В первых главах романа автор рисует его образ нередко в сатирических тонах.

Но по мере того как герой «Воскресения» отдаляется от привилегированного круга, голос автора и его голос сближаются, и в устах Нехлюдова все чаще звучат обличительные речи. Так главные действующие лица романа проходят путь от нравственного падения к духовному возрождению. Ни в одном произведении Толстого с такой беспощадной силой, с таким гневом и болью, с такой непримиримой ненавистью не раскрывалась самая сущность беззаконий, лжи и подлости классового общества. Толстой рисует бездушную, слепую бюрократическую машину, которая давит живых людей.

Вот один из «двигателей» этой машины - старый генерал барон Кригсмут. Вследствие исполнения его предписаний, отдаваемых «именем государя императора», гибнут политические заключенные. Их гибель не трогает совести генерала, так как человек в нем давно умер. «Нехлюдов слушал его хриплый старческий голос, смотрел на эти окостеневшие члены, на потухшие глаза из-под седых бровей… на этот белый крест, которым гордился этот человек, особенно потому, что получил его за исключительно жестокое и многодушное убийство, и понимал, что возражать, объяснять ему значение его слов бесполезно». Обнажая преступность современного ему общества, Толстой нередко обращается к какой-то одной выразительной детали, которая, много раз повторяясь, приковывает внимание читателя к самой сущности социального явления. Таков образ «бескровного ребеночка в скуфеечке из лоскутков», которого видит Нехлюдов в деревне. «Ребенок этот не переставая странно улыбался всем своим старческим личиком и все шевелил напряженно искривленными большими пальцами.

Вдумчивый художник стремится понять и тех, кто объявил открытую войну порочному обществу, кто идет на каторгу за свои убеждения. Автор причисляет революционеров к разряду людей, которые «стояли нравственно выше среднего уровня общества», называет их самыми лучшими людьми. Революционеры вызывают у Нехлюдова сердечное расположение, а по словам Катюши, «таких чудесных людей… она не только не знала, но и не могла себе представить». «Она очень легко и без усилия поняла мотивы, руководившие этими людьми, и, как человек из народа, вполне сочувствовала им. Она поняла, что люди эти шли за народ, против господ; и то, что люди эти сами были господа и жертвовали своими преимуществами, свободой и жизнью за народ, заставляло ее особенно ценить этих людей и восхищаться ими».

В оценке революционеров, данной с точки зрения Катюши, нетрудно уловить и авторское отношение к ним. Обаятельны образы Марии Павловны, Крыльцова, Симонсона. Исключение составляет лишь Новодво-ров, претендующий на положение руководителя, с презрением относящийся к народу и уверенный в своей непогрешимости. Этот человек принес в революционную среду то преклонение перед формой, перед мертвыми догматами в ущерб интересам живых людей, которое царило в бюрократических кругах. Но не Новодворов определяет нравственный облик революционеров. Несмотря на глубокие идейные расхождения с ними, Толстой не мог не оценить их нравственный .

Однако самый принцип насильственного свержения прогнившего общественного строя Толстой по-прежнему отвергает. В «Воскресении» сказались не только сила великого реалиста, но и трагические противоречия его страстных исканий. В конце романа Нехлюдов приходит к горькому выводу: «Все то страшное зло, которое он видел и узнал за это время… все это зло… торжествовало, царствовало, и не виделось никакой возможности не только победить его, но даже понять, как победить его». Вывод, который неожиданно для читателя и для самого себя находит Нехлюдов после всего им виденного и пережитого, вытекает не из тех картин жизни, которые прошли перед его глазами. Выход этот подсказан книгой, которая оказалась в руках Нехлюдова,- Евангелием.

Он приходит к убеждению, что «единственное и несомненное средство спасения от того ужасного зла, от которого страдают люди,- признавать себя всегда виноватыми перед богом и потому неспособными ни наказывать, ни исправлять других людей». Ответ на вопрос о том, как уничтожить весь тот ужас, который видел Нехлюдов, оказывается простым: «Прощать цсегда, всех, бесконечное число раз прощать, потому что нет таких людей, которые бы сами не были виновны…» Кого прощать? Барона Кригсмута? Разве жертвы так же виноваты, как и палачи? И разве смирение когда-нибудь спасало угнетенных? «Заставить весь мир прислушаться!»

Сказал о Толстом: «60 лет ходил он по России, заглядывал всюду; в деревню, в сельскую школу, в Вяземскую лавру и за границу, в тюрьмы, этапы, в кабинеты министров, в канцелярии губернаторов, в избы, на постоялые дворы и в гостиные аристократических дам. 60 лет звучал суровый и правдивый голос, обличавший всех и все; он рассказал нам о почти столько же, как вся остальная наша литература… Толстой глубоко национален, он с изумительной полнотой воплощает в своей душе все особенности сложной русской психики… Толстой - это целый мир. Человек глубоко правдивый, он еще потому ценен для нас, что его художественные произведения, написанные со страшной, почти чудесной силой,- все его романы и повести - в корне отрицают его религиозную философию… Этот человек сделал поистине огромное дело: дал итог пережитого за целый век, и дал его с изумительной правдивостью, силой и красотой. Не зная Толстого, нельзя считать себя знающим свою страну, нельзя считать себя культурным человеком».

Лев Николаевич Толстой Я был природа … Лев Толстой Лев Толстой «Первые воспоминания» Толстой рассказал нам о русской жизни почти столько же, как и вся остальная наша литература М.Горький М.Горький

«Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость». «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».

Вехи биографии Родовое гнездо. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии в аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России шестьсот лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего одному из предков писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой. Лев Николаевич Толстой родился 28 августа (9 сентября) 1828 года в имении Ясная Поляна Тульской губернии в аристократической дворянской семье. Род Толстых существовал в России шестьсот лет. По преданию, и фамилию свою они получили от великого князя Василия Васильевича Темного, давшего одному из предков писателя Андрею Харитоновичу прозвище Толстой.

1830 – смерть матери 1836 – переезд семьи в Москву 1837 – смерть отца 1841 – переезд в Казань 1844 – 47 – учеба в Казанском университете, восточное отделение философского факультета, потом юридический факультет 1847 – начало ведения дневника Толстой – студент Казанского университета Детство. Отрочество. Юность (1828 – 1849)

Дневниковые записи 1847 год (Толстому 19 лет) 17 марта… Я ясно усмотрел, что беспорядочная жизнь, которую большая часть светских людей принимает за следствие молодости, есть не что иное, как следствие раннего разврата души» 17 апреля… Я был бы несчастливейший из людей, ежели бы не нашел цели для моей жизни – цели общей и полезной год 1.Целью каждого поступка должно быть счастье ближнего. 2.Довольствоваться настоящим. 3.Искать случаи делать добро. Правила исправления: Бойся праздности и беспорядка… Бойся лжи и тщеславия… Запоминай и записывай все полезные сведения и мысли… Не верить мыслям, родящимся в споре…Не повторять чужих мыслей…

Самое удивительное, что большую часть этой программы я выполнил! Программа жизни (1849 год): 1.Изучить весь курс юридических наук, нужных для окончательного экзамена в университете 2. Изучить практическую медицину и часть теоретической. 3.Изучить язык французский, русский, немецкий, английский, итальянский и латынь. 4. Изучить сельское хозяйство как теоретическое, так и практическое. 5. Изучить историю, географию и статистику. 6.Изучить математику, гимназический курс. 7. Написать диссертацию. 8.Достигнуть средней степени совершенства в музыке и живописи. 9.Написать правила. 10. Получить некоторые познания в естественных науках. 11. Составить сочинение из всех предметов, которые буду изучать. Дагерротипный портрет,

Ясная Поляна: опыт самостоятельной жизни (1849 – 1851) Сельское хозяйство Сельское хозяйство Самообразование Самообразование «Как я ни старался найти в своей «Как я ни старался найти в своей душе хоть какие- нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, душе хоть какие- нибудь оправдания нашей жизни, я не мог без раздражения видеть ни своей, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, ни чужой гостиной, ни чисто, барски накрытого стола, ни экипажа, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, сытого кучера и лошадей, ни магазинов, театров, собраний. Я не мог не театров, собраний. Я не мог не видеть рядом с этим голодных, холо дных и униженных…Я не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, видеть рядом с этим голодных, холо дных и униженных…Я не мог отделаться от мысли, что эти две вещи связаны, что одно происходит от другого». Дагерротипный портрет

Военная служба. На пути к «Войне и миру» (1851 – 1855) 1851 – Кавказ, война с горцами 1852 – «Современник», повесть «Детство» 1852 – 63 – «Казаки» 1854 – Дунайская армия, Севастополь, оборона знаменитого 4 бастиона, «Отрочество» 1954 – 55 – «Севастопольские рассказы» Л. Н. Толстой. Фото С. Л. Левицкого

Писатель, общественный деятель, педагог (1860 – 1870) 1857 – «Юность», путешествия по Франции, Швейцарии, Италии, Германии 1857 – 59 – увлечение «чистым искусством» 1858 – окончание сотрудничества с «Современником» 1859 – 1862 – увлечение педагогической деятельностью (журнал «Ясная Поляна») 1863 – свадьба с Софьей Андреевной Берс 1863 – 69 – работа над романом «Война и мир»

«Я отрекся от жизни нашего круга…» (1880 – 1890) 1870 – 77 – «Анна Каренина» 1879 – 82 – «Исповедь». Перелом в мировоззрении Толстого – религиозно- философские сочинения «В чем моя вера?», «Царство Божие внутри нас», «Соединение и перевод четырех Евангелий» 1887 – 89 – повесть «Крейцерова соната» Крамской. Портрет Толстого., 1873 г.

Во что же я верю? – спросил я. И искренне ответил, что верю в то, что надо быть добрым: смиряться, прощать, любить. В это я верю всем существом…

Люди и встречи. Исход (1900 – 1910) 1901 – «Определение Святейшего Синода» об отлучении от церкви» (газета «Церковные ведомости» 1901 – 02 – Крым, болезнь 1903 – «Мысли мудрых людей на каждый день», «После бала» 1904 – «Одумайтесь!» (о русско-японской войне) 1908 – работа над книгой «Учение Христа, изложенное для детей», ст. «Не могу молчать!» (против смертной казни) 28 октября 1910 – уход из дома 7 ноября 1910 – смерть на ст. Астапово Рязанско-Уральской железной дороги Толстой и Чехов. Крым Толстой в Ясной Поляне

27 октября 1910 года. В тот вечер он лег в 12 часов. В три часа проснулся оттого, что в кабинете был свет. Он понял – ищут завещание. «И днем, и ночью все люди, движения, слова должны быть известны… быть под контролем. Отвращение, возмущение… растет, задыхаюсь. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное желание уехать… В тот вечер он лег в 12 часов. В три часа проснулся оттого, что в кабинете был свет. Он понял – ищут завещание. «И днем, и ночью все люди, движения, слова должны быть известны… быть под контролем. Отвращение, возмущение… растет, задыхаюсь. Не могу лежать и вдруг принимаю окончательное желание уехать… Пишу ей письмо: «Отъезд мой огорчит тебя… Пойми и поверь, я не могу поступить иначе… Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил». Пишу ей письмо: «Отъезд мой огорчит тебя… Пойми и поверь, я не могу поступить иначе… Я не могу более жить в тех условиях роскоши, в которых жил». …Закончил письмо… Спустился, разбудил своего домашнего врача, уложил вещи. Лев Николаевич сам пошел в конюшню, велел закладывать. Ночь хоть глаза выколи, сначала заблудился, потерял где-то в кустах шапку и вернулся с непокрытой головой, взял электрический фонарь. Торопился, помогал кучеру запрягать лошадей. У кучера дрожали руки и пот катился с лица. В половине шестого пролетка выехала на станцию Ясенки. Спешили, боялись погони… …Закончил письмо… Спустился, разбудил своего домашнего врача, уложил вещи. Лев Николаевич сам пошел в конюшню, велел закладывать. Ночь хоть глаза выколи, сначала заблудился, потерял где-то в кустах шапку и вернулся с непокрытой головой, взял электрический фонарь. Торопился, помогал кучеру запрягать лошадей. У кучера дрожали руки и пот катился с лица. В половине шестого пролетка выехала на станцию Ясенки. Спешили, боялись погони…

Диалектика души Теория «непротивления зла насилию» «Чем бы люди не пытались освободиться от насилия, одним только нельзя освободиться от него: насилием» Непротивление злу насилием – не предписание, а открытый, осознанный закон жизни для каждого отдельного человека и для всего человечества – даже для всего живого. (1907, Дневник) (1907, Дневник)

«Князь Андрей Болконский» - Смертельное ранение. АПОСТОЛ АНДРЕЙ – ученик Христа, проповедовал заветы христианства на Руси. Подвиг батареи Тушина. Курагин «О, подлая, бессердечная порода». Салон Шерер Мечты о подвиге, чтобы заслужить любовь народную. Коли тебя убьют, мне, старику, больно будет… Проблемный вопрос. Отрадное. В. Е. Красовский.

«Л.Толстой уроки» - Методические задачи. Экскурсия в д. Смольнево. Пункты учебного плана и возраст учащихся. Л.Н. Толстой и декабристы Колошины. Сроки работы над проектом. Проблемные вопросы. Темы самостоятельных исследований учащихся. Защита проектов. Экскурсия в деревню Смольнево. Внеурочная работа: сбор материалов, анализ, оформление.

«Литература Толстой» - Отмена крепостного права. Учитель русского языка и литературы АСОШ № 2 Михеева О. В. Свидетелем каких исторических событий был Толстой? 1871. 1861. 1853-1856. Л. Н. Толстой – человек, мыслитель, писатель. 1904-1905. Смерть А. С. Пушкина. 1877-1878. 1828-1849гг. На пути к «Войне и миру». 1860-1870гг.

«Любовь Л.Н.Толстого» - Л. Толстой и С. Колошина. Первая встреча. 1838 – 1839 г.г. Москва. Софья Павловна Колошина 1828 – 1911 г.г. Чувства Л. Толстого к С. Колошиной явились «самой сильной любовью» писателя. Великосветский бал, на котором танцевали юные влюбленные. Деревня Смольнево. Родители - владельцы деревни Смольнево Покровского уезда (ныне Киржачского района).

«Писатель Л.Н.Толстой» - Расскажите о своем отношении к поступку Вани. Биография. За доблестную службу Лев Николаевич награжден орденом и двумя медалями. Основопологающий вопрос: Что общего между царем зверей и великим русским писателем? Литературные предпочтения. Каким воином показал себя Толстой? Вопросы к рассказу Как вы думаете, почему Ваня никогда не ел слив?

«Кавказский пленник Толстого» - Наша цель. Рассказ написан боевым офицером. Лев Толстой Кавказский пленник. Цель наша проста и ясна. История создания рассказа. Загадка рассказа. Мы учимся читать книгу!

Всего в теме 26 презентаций